По фейсбуку внезапно разошелся текст некоего Сергея Ильина, претендующий на манифест поколения. Он называется «Невеликие».
По русскому сегменту фейсбука внезапно разошелся текст некоего Сергея Ильина, претендующий на манифест целого поколения. Он называется «Невеликие». В оригинале — капслоком.
Прочитаем и обсудим, с сохранением орфографии автора, что с ним не так.
В самом начале кажется, что перед нами — классическая завязка романа о лишнем человеке.
«Итак, я не великий. Более того — мы не великие. И даже, кажется, не станем впоследствии. Мы — это ровесники Новой России, первые де-юро несоветские гомо сапиенс на территории страны за последний век. Первые пробные европейцы. Хипстеры. Кофеманы. Музыканты. Режиссеры. Кураторы. Диджеи. Модели. Серферы. Дизайнеры. Арт-директоры. Креативные продюсеры. Креативные — но не великие… я пишу о друзьях и знакомых, о беспечных жителях двух столиц, о тех, кто в последние десять лет где-то ставил пластинки, курировал выставки, открывал бары, брил виски, носил чиносы, отучивался пить американо и учился пить совиньон».
Лирический герой описывает пропасть между тем, что он от себя ждал, и реальностью:
«Десять лет назад мы учились в Университете, уничтожали боярского на модной еще Думской, носили узкие галстуки из финки и безусловно верили (ну я-то точно), что мы — особенные. Что мы что-то сделаем. Как-то бахнем. Где-то разорвем. Чем-то поразим. Что сейчас мы еще свежи и неопытны — но вот там впереди именно нам топтать ковровые дорожки, сжимать статуэтки, сталкивать поколения и волновать народы.
Десять лет спустя смотрю на себя в коридорное зеркало очередной съемной квартиры. В зеркале вижу приятное. Обаятельный, со вкусом одетый, по моде стриженый человек. Как писали раньше — хороший малый. Малый — да, великий — нет… И если завтра нас всех вдруг не станет — на этом кладбище очень скоро не будет свежих цветов».
В этот момент читатель замирает. Воспитанный на русской литературе он ждет от героя тот самый кризис, когда что-то наконец происходит: швыряют состояние в огонь, сбегают из дома, бросают работу и начинают творить что-то давно откладываемое, делают предложение, уходят в армию или бьются головой об угол сундука.
Но развязка совсем не такова.
«Мы родились на излете Союза. Мы выросли в девяностые. Мы учились в десятые. Мы возмужали в двадцатые. Мы первое взрослое поколение россиян. И мы очень хотим сделать то, чего не делали наши бабушки и дедушки, папы и мамы, тети и дяди — жить хорошо. Очень, очень, очень хотим — и будем драться за это право до последнего, отдавая за него даже самые сокровенные мечты…
Никто до нас, независимо от статуса, счета и ума не мог лениво жевать шакшуку на Хлебозаводе после ночного джазового фестиваля. Потому что не было ни фестиваля, ни шакшуки, а на Хлебозаводе пекли батоны, а не перфомансы Диденко…
И у нас, первопроходцев русского мещанства, храбрых его испытателей, нет, не было и не будет времени думать о грандиозных открытиях, больших идея и невероятных замыслах. Мы просто пробуем жить хорошо… Мы поднимаем к глазам загорелые руки, и на наших скромных, но стильных часах видим, что у нас нет времени становиться великими — надо успеть стать счастливыми».
Что ж, драматургии не вышло, а вышла плохая исповедь — без кульминации и развязки. Ладно, сгодится и она: все равно важно знать, рядом с кем мы живем.
В любом случае, восторженные отзывы уже идут. Людей текст задел за живое.
Анна Красильникова: «Сережа, ты должен написать роман о герое нашего времени! У каждого поколения есть свой герой, ты описываешь героя нашего поколения!»
Skachkov Dmitriy: «Сергей, мне нужен такой сценарий на сериал. Прямо сейчас. Без шуток. Набери мне».
Но что имеет в виду герой, говоря о величии? Величие или малость — любое взвешивание человеческой жизни допустимо в мировоззрении лишь тогда, когда в его основе покоится аксиома: смысл жизни человека — за пределами человека. Только в этой системе координат можно говорить о величии или ничтожестве.
Проще говоря, наш соотечественник затосковал по смыслу.
Во множестве биографий эта тоска также дает начало повествованию о герое, который только приступил к подлинной своей биографии. Ведь утрата смысла — это классическая потеря, начинающая эпосы. Она заставляет героя пуститься в путь, чтобы возместить утраченное и вернуться уже изменившимся. Сточить три посоха железных, истоптать три пары сапогов медных, сгрызть три хлеба каменных — но добыть из волшебного пространства в обычный мир нечто, составляющее его смысл.
Наш герой решает этот кризис противоположным традиции образом — он отказывается от того, чего у него нет. И объявляет своим смыслом… загорелые руки, недорогие, но стильные часы, шакшуку на Хлебозаводе после вечеринки. Примечательно, что Хлебозавод — чужое пространство, в котором пекли батоны, — теперь освоено и приспособлено не под производство, а под демонстративное потребление.
Прошу понять меня правильно: я не против потребления, не против вкусной шакшуки. Просто я на стороне Пушкина.
Взгляните на Онегина, там все то же самое: те же хипстерские прически, носочки, обувь и вечера на Хлебозаводе:
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Но это даже не начало произведения, это вступление. Начало наступает тогда, когда всего этого герою начинает не хватать для ощущения полноценности:
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
Дальше вы помните: книги, попытки писать, и все же в итоге — дорога.
Человеком и героем биографии Онегина делает осознание того, что ритуалы потребления не могут быть сердцем жизни. Они приятны и важны, но не способны заменить главного.
Именно эту способность быть главным героем автор фейсбук-сочинения себе ампутирует — отказываясь от разрешения конфликта, а значит и от собственного развития, а значит и от биографии, и от смысла, и от полноценности.
Перед нами — манифест скопца, ампутирующего себе полноценность. Это акт пошлости — то есть совершение иерархической подмены главного на второстепенное. Священный ритуал новой религии — смыслового язычества.
Особенно поражает то, что манифест потребовался кому-то как сценарий. Возможно, конечно, это невероятный профессионал, способный создать из пошлости трагедию. Но вероятнее всего, это точно такой же креакл — то есть имитатор творчества, как и остальная публика, восторженно ахающая манифесту в комментариях. Восторгающаяся от того, что их самокастрацию, трусость и потребительство объявили достижением и нравственностью.
Пустоту нарядили в оборочки. То есть сделали то же самое, чем они и занимаются, когда мятую банку из-под колы выдают за инсталляцию, а фигу в кармане — за гражданское мужество. Под бурные аплодисменты аудитории, которая в этой фальши живет.
Да, и еще кое-что.
У каждого поколения есть миссия. Мне кажется, что я наконец-то понял миссию нашего.
Мы — последние советские дети, которые были воспитаны при СССР, но начали взрослую жизнь уже при первичном накоплении капитала. Наше поколение пережило крушение целой цивилизации, после которой земля на какое-то время погрузилась в дикость. Мы как бы начали историю заново — с Ветхого Завета. Мы не хотели становиться патриархами — Иовами и Моисеями. Но пришлось.
Всю нашу жизнь мы чувствуем боль. Это боль ампутированных биографий, которые уже сложились в нашем сознании, но не могли быть прожиты при крушении той цивилизации.
Мы — ходячие кладбища тех, кем мы не стали: педагогов, космонавтов, военных, женихов Алисы Селезневой и много еще кого. Но не стоит по этому поводу полагать, что мы потеряли свое предназначение и без смысла болтаемся между диваном и офисом.
У вас есть миссия, уважаемые сверстники. Она заключается в том, чтобы все вытерпеть.
Выдержать крушение страны, смену формаций, 1990-е, Украину, экономические кризисы, пандемию коронавируса. Выдержать все. Всем вместе, потому что лишних людей у России нет.
Мы не полетим на Марс. Но мы должны удержать страну и собственные семьи, чтобы потом аккуратно передать сохраненное детям. Что, например?
Наше наследие. Вместе с учебником по терраморфированию Марса — если он сохранился в загашнике.
Наши мечты.
У многих из нас — бычьи морды и пивные животы. Мы угрюмы и можем орать «Тагил». Но мы исполняем свою миссию успешно, потому что мы суть Любовь, которая долготерпит, всего надеется и все переносит.
А когда на Марсе зацветут первые яблони — в них расцветет и наша жизнь.
Свежие комментарии